Нас пугают грядущей войною и нейтронною бомбой грозят. За кремлевской зубастой стеною днем и ночью о ней говорят. Мы крепиться должны неустанно и должны неустанно крепить, чтобы нас агрессивные страны никогда не смогли победить. CHORUS: Не пугайте нас милитаризмом, знает даже любой эскимос — мы марксизмом тире ленинизмом победим человеческий мозг. Будем есть колбасу из бумаги и последние снимем штаны, лишь бы нам укрепить для отваги обороноспособность страны. Ну а внутренних всех супостатов, что мешают в нелегкой борьбе, мы по-русски пошлем их, ребята, на три буквы пошлем — в КеГеБе. CHORUS: Не пугайте нас милитаризмом, знает даже любой эскимос — мы марксизмом тире ленинизмом победим человеческий мозг. Нас пугают грядущей войною и нейтронною бомбой грозят. За кремлевской зубастой стеною днем и ночью о ней говорят. CHORUS: Не успеют враждебные силы справить свой вурдалаковский пир — всю планету загоним в могилу и погибнем, сражаясь за мир.

I. НА СМЕРТЬ Л. И. БРЕЖНЕВА Цари меняются — Россия остается Какой была — безропотной и нищей. Нигде другой такой страны не сыщешь, Что над собою громче всех смеется. Привяжет к флагам траурные ленты, Оркестр праздничный заменит похоронным, А послезавтра — вновь аплодисменты За обещанья в новой речи тронной. Бог в помощь вам, наш новый повелитель! Метла-то новая, да только мусор старый, Все те же хищники, лишь голоднее стали, Бог в помощь вам, наш новый укротитель! Какими будут ваши увлеченья? Людей ли вешать иль на грудь медали? Или же новые найдете развлеченья? Россия выдержит. В России все видали. 1982

Посвящается XIX партконференции Кто сказал, у нас бардак и неразбериха? Это только кажется всем на первый взгляд. Каждый знает свой шесток и сидит там тихо. Каждый знает, что почем и с чем его едят. Африка — для негров, Москва — для москвичей, Для народа — партия, Камчатка — для бичей, Завтрак — для туриста, Паек — для коммуниста, А все лучшее пока Только для ЦК. Хорошо б залечь на дно и не колыхаться, Надо б эти все дела тихо переждать. Гласность гласностью, но все ж не стоит забываться: Сегодня есть, а завтра нет, и всех начнут сажать. Для кого-то семя, Для кого-то жмых, А программа «Время» Для глухонемых, Кому-то передышка, А кому-то — крышка, А все лучшее пока Только для ЦК. Слышали, что партию собрались, ей-богу, Говорят, от государства вовсе отделить?! Будет наша партия, как храм и синагога, Сама собой командовать, сама себя кормить. Законы — для юриста, Лекарства — для врача, А для оптимиста — Заветы Ильича, Для народа — гласность, Для мира — безопасность, А все лучшее пока Только для ЦК.   Все идет своим путем, и жизнь как будто лучше, Вот и на полях уже уменьшен недосев! Если нечего поесть, то на тяжелый случай Можно книжки почитать издательства «Посев». Для кого-то — водка, Для кого-то — сок, А для самогона — сахарный песок, Правда — для народа, Госприемка — для завода, А все лучшее пока Только для ЦК. Стало легче жить теперь советскому народу. Даже вражьи голоса не глушат, как встарь. Объявил амнистию и всей стране свободу Хоть и генеральный, но все же секретарь. Здоровье в порядке — Спасибо разрядке, Телевзгляд и телемост — Отношений рост. И осталось только нам Переждать, пока Станут все, кто был в ЦК, Когда-нибудь «зэка».

ПЕСНЯ ПРО МОЕ ПОКОЛЕНИЕ Семидесятых поколенье. Какое время? Безвременье. Какие чувства? Сожаленье. А как зовут нас? Населенье. Достались нам одни обноски: Вставная челюсть на присоске, Пятидесятых отголоски, Шестидесятых подголоски. Обозначены сроком Между «Битлз» и роком, Между шейком и брейком, Между Кеннеди и Рейганом, Между ложью и правдой, Меж Кабулом и Прагой, Между хиппи и панками И всегда между танками... Семидесятых поколенье, Как отсыревшие поленья, И не горенье, не гниенье, А так, застойное явленье. Смирившись, ни во что не лезли мы И пережили двадцать лет зимы... Заиндевевшим, каково теперь Согреться в нынешнюю оттепель?! Обозначены сроком Между «Битлз» и роком, Между шейком и брейком, Между Кеннеди и Рейганом, Между ложью и правдой, Меж Кабулом и Прагой, Между хиппи и панками И всегда между танками... Уже никто не ждет с волненьем, Что скажет наше поколенье, А должен быть как раз сейчас Наш апогей, наш звездный час! Тридцатилетние подростки, У нас лишь планы да наброски. На нас взирает как на взрослых Поколенье девяностых. Обмануть себя просто — Нет с «потерянных» спроса... Только совесть вопросом Прорастет сквозь былье, И душа на мгновенье Вспыхнет, как на рентгене, — Тут не спишешь на время Прозябанье свое!

ПРО РОДИНУ—МАТЬ Жить в рабстве так же сладко, как спать ребенку в мокрых пеленках. Хоть мокро и темно, но тепло и по-своему уютно. По-своему приятно для Родины быть вечным ребенком И ждать то похвалы, то любви, то наказанья поминутно. Сурова наша мать и не часто нас балует любовью — То грозно смотрит вдаль, шевеля знаменитыми усами, То лысиной сверкнет, а то поведет мохнатой бровью — Она так многолика, что мы ее лица не знаем сами. А Родина в нас верит, но как-то нам не очень доверяет. И как же доверять, если мы для нее всего лишь дети?! Следит так умиленно за нами и все время проверяет, Отбившихся от рук и непослушных держит на примете. И с колыбели нам наша Родина рассказывала сказки, Пытаясь убаюкать и рот затыкая нам пустышкой, Кормила жидкой кашей, баландой, а иногда колбаской, Все варево свое закрывая железной плотной крышкой. А у твоих детей всего хватает, кроме совести и денег. Мы выросли уже, и мечты голубые посинели. Идут твои герои, но за собой не оставляют тени — Кто умер, кто уехал, остальные свои сроки отсидели. А может, ты не мать, а просто мачеха, но где же ты, родная? Чтоб верить и любить и не сменить ни на какие блага жизни, Чтоб жизнь свою отдать за тебя и быть счастливым, умирая... Но, видимо, взаимность должна быть и в любви к своей отчизне. Неправда, что родителей и Родину себе не выбирают. Хоть многие из нас поодиночке отправлены на экспорт, Мы выбрали тебя. И хоть ты страшная, убогая, хромая, Мы все-таки твои, ведь от России не спасешься бегством. Жить в рабстве так же сладко, как спать ребенку в мокрых пеленках...

АФГАНИСТАН Пока мы тут пасемся мирными стадами И не мигая смотрим в голубой экран, Уходят на войну колоннами, рядами, Уходят наши мальчики в Афганистан. В медалях, звездах, знаках, орденах Идут обратно в цинковых гробах. «Спросите вы у матерей и у берез и тополей...» Красивые слова — ну просто курам на смех, Мы показали всем позорнейший пример. Идет война, идет не на живот, а на смерть, За мягкое подбрюшие СССР. В медалях, звездах, знаках, орденах Идут герои в цинковых гробах. «Хотят ли русские войны, поймет народ любой страны...» Вернулся кто-то цел, но все ли уцелело? Не зная, в чьей крови он руки замарал, Идет по жизни тот, кто сделал свое дело, С обугленным лицом двадцатилетний генерал. В медалях, звездах, знаках, орденах, Кто не в гробах, так тот на костылях. «Да, мы умеем воевать, но не хотим, чтобы опять...» Бросают их в десант, как пушечное мясо. Кто выживет — тому награды и почет. Пока мы тут сидим, пьем чай и точим лясы, Сороковая армия идет вперед! Идет обратно в цинковых гробах, В медалях, звездах, знаках, орденах. «Хотят ли русские войны? Спросите вы у тишины...»

ПРОВОДЫ ДРУГА Память, словно кровь из вены, Хлещет — не остановить. Объявили рейс на Вену, Словно «быть или не быть». И таможенник Хароном По ту сторону перил. Как по водам Ахерона, Ты поплыл, поплыл, поплыл... Вроде радоваться надо, Что ж я плачу, как и все? Ты прошел все муки ада, Ты на взлетной полосе. Ведь тебя же не насильно, Что ж я плачу, Бог со мной?! Шаг один — и всю Россию Ты оставил за спиной. Хватит ран для целой жизни. И не в дефиците соль, Ведь любовь к моей Отчизне — Как хроническая боль. Ты глазами провожаешь Всю загадочную Русь... Ты не столько уезжаешь, Сколько я здесь остаюсь.

* * * Чужие голоса, чужая речь, И стены холодны чужого крова, И воздух, как чужая группа крови, В моих сосудах не умеет течь. Забиться в угол — только нет угла, Вокруг меня холодное пространство, И лишь тоски вселенской постоянство, Для коей и вселенная мала. И, видно, недостаточна была Мне та земля для тяжких испытаний, Чтоб чашу до конца испить смогла Бездомности, сиротства и скитаний. И выбор — самый тяжкий в мире груз — Не облегчен гоненьем и изгнаньем. «Чужбина» — слово пробую на вкус — Разлуки горечь в нем и соль познанья. И даже небо кажется другим, И даже звезды по-другому светят. Лишь до костей пронизывает ветер, И только он мне кажется родным. На перекрестке дел моих и дней Меня продуло так, что ломит душу. Но ветру странствий буду я послушна, Куда нести меня, ему видней. март 1991 Калифорния

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ОТКРЫТКА Первый снег, последний снег и кружится, и летит. Это кто рукою с неба сыплет снега конфетти? Восхитительная небыль замороженных картин. Это кто кидает с неба легкой вьюги серпантин? Это кто же, кто же, дети, кто добрее всех на свете? Кто на облачке сидит, на детей своих глядит?.. Кто же вырезал картинку, и луну, и звезды сам, из бумажки-золотинки и приклеил к небесам? Кто все видит? Кто всех слышит и в обиду не дает? Это кто так жарко дышит в запотевший небосвод? Это кто же, кто же, дети, кто добрее всех на свете? Кто на облачке сидит, на детей своих глядит?..

* * * Мы пришли сюда из дальних мест, тех, где Орион и Южный Крест, тех, где темнота и Млечный Путь… Нас уже обратно не вернуть. Мы пришли сюда издалека. Вспять течет забвения река. Нет, мы не хозяева Земли — в гости навсегда сюда пришли. Нам так непонятен океан, как и гор тоскующих орган. У природы музыка своя, на которой держится Земля. Кто он, гениальный дирижер ветра, облаков, дождя и гор? Кто расставил в ветреной ночи тополей скрипичные ключи? Шар во влажной сфере голубой, мчимся, неразрывные с тобой, сквозь радиоактивные дожди и лучей космических ножи. Жизни одинокий эмбрион кружится, и мрак со всех сторон, и упасть мы все обречены в вечные ладони тишины. Но сквозь темноту и звездопад, сквозь планет торжественный парад, вижу сквозь метеоритный град темных глаз твоих любимый взгляд... август 1982 Новороссийск

* * * Любить тебя, как будто в прорубь Нырнуть — и весело, и страшно. Любить тебя — не больше проку, Чем день сегодня ждать вчерашний. Любить тебя, как ветер в поле Ловить — вот так же бесполезно. Любить тебя — железной воле Себя вручить, скале отвесной. Тебя любить — других забыть. Что в жизни лучше этой доли?! И от тебя тайком от боли, От вечной боли волком выть. Тебя любить — в пустыне воду Глотать, не утоляя жажды, И прихоти твоей в угоду Отброшенною стать однажды. Тебя любить — как в море плыть, Где хлещет волнами наотмашь. Воистину, тебя любить — Непозволительная роскошь. Тебя любить — так путь опасен, Как по горам ползти, скользя. Но, Боже мой, ты так прекрасен, Что не любить тебя нельзя. 1990

* * * Как боятся стихий — урагана и смерча, Глубины, высоты, наводнения или огня — Так боятся любви, что сильнее и жизни, и смерти. Ты меня узнаешь? Я стихия твоя! Заплывать глубоко, под собою не чуя опоры, И не знать, где же берег, где небо, где дно, И карабкаться вверх, в небеса, где кончаются горы, Я могла бы одна, но мне страшно одной. Но вдоль берега плыть и сидеть у подножья — Неужели всю жизнь провести у заветной черты? Мы прижмемся друг к другу каждой клеточкой кожи, Мы сплетем пальцы рук — не узнаем, где я, а где ты. А когда на подъеме перехватит дыханием горло От такой высоты, вот тогда ты меня позови. Я — стихия твоя, твое небо и горы. Где закончится страх, там начнется свобода любви.

Дождь, дождь, дождь... Дождь, дождь, дождь... Дождь плясал под фонарями Радужными пузырями, Вырвавшись из темноты. Дождь, дождь, дождь... Он нахлынул так внезапно, Кто боялся быть запятнан, Вмиг раскинули зонты. Лишь плясали под дождем Черноморы и русалки, Те, кто был покрыт плащом, Вид имели просто жалкий. Был безумен карнавал, Были плечи обнаженны, Был смешон тот, кто бежал, Ливнем словно обожженный. Дождь, дождь, дождь... Подозрительные люди Долго дома еще будут Ливень этот проклинать. Дождь, дождь, дождь... Люди, знающие меру, Закрывая плотно двери, Будут дождь пережидать. Но плясали под дождем Черноморы и русалки, Те, кто был покрыт плащом, Вид имели просто жалкий. Был безумен карнавал, Были плечи обнаженны, Был смешон тот, кто бежал, Ливнем словно обожженный. Дождь, дождь, дождь... Чудотворная возможность Смыть с себя чужую кожу И отмыться добела. Дождь, дождь, дождь... Подставляйте руки, плечи, Чтобы сердцу стало легче, Чтоб душа чиста была. И плясали под дождем Черноморы и русалки, Те, кто был покрыт плащом, Вид имели просто жалкий, Был безумен карнавал. Были плечи обнаженны, Был смешон тот, кто бежал, Ливнем словно обожженный. Дождь, дождь, дождь...

Посвящается всем бродячим поэтам Не музыкант и не певец — Поэт бродячий — Властитель дум и душ ловец Поет и плачет. И оценить нельзя его Души весомость, Когда не весят ничего Ум, честь и совесть. Законы времени строги К единству места, К единству сердца и строки, Поступка, жеста. А он идет из дома в дом, Поет на кухне, Пока с последнею звездой Сам не потухнет. Устанут гости за столом — Им не под силу, А он идет из дома в дом За «спасибо». А он идет из века в век, Поэт бродячий, Идет, не опуская век, Гомер незрячий. И сколько правды ни ищи, Но будут правы Все те же белые плащи — Подбой кровавый… Он на пиру незваный гость, Где званых — орды. Бельмо в глазу и в горле кость Его аккорды. А соль земли им ни к чему — Полно селедки. Он вам споет еще — ему Налейте водки! Он вам споет еще, споет Поэт бродячий. И он поет, и водку пьет, И плачет...

Чашечки саксонского фарфора Перед нами на столе стоят. И не слышим мы за разговором, Как в Москве бушует листопад. Мы сидим в квартире коммунальной С окнами на Ленинский проспект И вопрос решаем — как сюда попали, Прямо в нашу комнату и век, CHORUS: Чашечки саксонского фарфора, Что пред нами на столе стоят, Золотым расписаны узором, Может, двести лет тому назад. В пальчиках прозрачных королевы, Может быть, пришлось им побывать... Мысль прервала соседка слева: «Надо свет в прихожей выключать!» Но нас нелегко сбить с толку, право, Мыслей наших невесом полет. Пусть сосед Володя, что за стенкой справа, Что-то непристойное поет. Мы сидим в квартире коммунальной, Пыльные в разводах потолки, Но от жизни нашей, серой и реальной, Мы так бесконечно далеки... CHORUS: Кофе пьем из чашечек саксонских, Нам не запретишь красиво жить, Можем на тарелочках японских Прямо в небо звездное уплыть. Чашечки саксонского фарфора Пусть хоть в невесомости парят, Не услышим мы за разговором, Как во тьме бушует звездопад… SOLO Мы сидим в квартире коммунальной С окнами на Ленинский проспект И вопрос решаем — как сюда попали, Прямо в нашу комнату и век, CHORUS: Чашечки саксонского фарфора, Что пред нами на столе стоят, Золотым расписаны узором, Может, двести лет тому назад. Чашечки саксонского фарфора Пусть хоть в невесомости парят, Не услышим мы за разговором, Как во тьме бушует звездопад… SOLO

ПРОЩАНИЕ С «ТАГАНКОЙ» «Прощание славянки»... Раздвинута стена. Прощание с Таганкой... Душа обнажена. Нет, не раздвинуть стены, не разомкнуть уста. Актеры есть на сцене, а сцена-то пуста. Здесь лестницы и люстры, роскошный туалет. Есть все. Как в суперлюксе. Таганки больше нет. Кого-то на Ваганьково, кого-то не спасли... Театр есть и Таганка, а душу унесли. Все новые заданья даются палачам. А старенькое зданье рыдает по ночам. Работает Таганка — незаменимых нет! Но душу наизнанку — Высоцкого портрет. И режиссер спектакля в программку не внесен. Любимов ставил? Так ли? А может, и не он? Взаимная обида. С богами не шути. Ему, как из Аида, обратно нет пути. Мы знаем, что природа не терпит пустоты. Но продолженье рода не терпит суеты. Как ни колдует пресса над выраженьем мин, пустует свято место. Аминь. 7 декабря 1985 * * *

* * * То живу я в доме этом, То живу я в доме том. Очень трудно жить поэту, Не имеющему дом. Засыпаю и не знаю, Где очухаюсь с утра, Просыпаясь, вспоминаю, Где заснула я вчера. По чужим домам кочую Не один десяток лет. Где ночую, не плачу За отопление и свет. За собой посуду мою, Даже вынесу ведро. Я с гитарой и сумою В самолетах и в метро. То живу на свете этом, То живу на свете том. На вопрос ответа нету — Где же все-таки мой дом? Вижу ангела в халате — Я у Бога нa весах — То ли я еще в палате, То ль уже на небесах. Я ношу себя по свету И не знаю я при том, Что, живя на свете этом, Я сама себе свой дом. А во мне душа бездомно Погостит — и сгинет след. По счетам плачу огромным За ее тепло и свет… 18 мая 1990 Амхерст